Неточные совпадения
Художник Михайлов,
как и всегда, был за работой, когда ему принесли карточки графа Вронского и Голенищева. Утро он
работал в студии над большою картиной. Придя к себе, он рассердился на жену за то, что она не умела обойтись с хозяйкой, требовавшею
денег.
Он стоял за каждый свой грош (и не мог не стоять, потому что стоило ему ослабить энергию, и ему бы не достало
денег расплачиваться с рабочими), а они только стояли зa то, чтобы
работать спокойно и приятно, то есть так,
как они привыкли.
Кулигин.
Как же, сударь! Ведь англичане миллион дают; я бы все
деньги для общества и употребил, для поддержки. Работу надо дать мещанству-то. А то руки есть, а
работать нечего.
— Евреи — это люди, которые
работают на всех. Ротшильд,
как и Маркс,
работает на всех — нет? Но разве Ротшильд,
как дворник, не сметает
деньги с улицы, в кучу, чтоб они не пылили в глаза? И вы думаете, что если б не было Ротшильда, так все-таки был бы Маркс, — вы это думаете?
«
Как можно! А
как не отдашь в срок? если дела пойдут плохо, тогда подадут ко взысканию, и имя Обломова, до сих пор чистое, неприкосновенное…» Боже сохрани! Тогда прощай его спокойствие, гордость… нет, нет! Другие займут да потом и мечутся,
работают, не спят, точно демона впустят в себя. Да, долг — это демон, бес, которого ничем не изгонишь, кроме
денег!
Привлеченные в качестве обвиняемых Маслова, Бочкова и Картинкин виновными себя не признали, объявив: Маслова — что она действительно была послана Смельковым из дома терпимости, где она, по ее выражению,
работает, в гостиницу «Мавританию» привезти купцу
денег, и что, отперев там данным ей ключом чемодан купца, она взяла из него 40 рублей серебром,
как ей было велено, но больше
денег не брала, что могут подтвердить Бочкова и Картинкин, в присутствии которых она отпирала и запирала чемодан и брала
деньги.
Дела на приисках у старика Бахарева поправились с той быстротой,
какая возможна только в золотопромышленном деле. В течение весны и лета он
заработал крупную
деньгу, и его фонды в Узле поднялись на прежнюю высоту. Сделанные за последнее время долги были уплачены, заложенные вещи выкуплены, и прежнее довольство вернулось в старый бахаревский дом, который опять весело и довольно глядел на Нагорную улицу своими светлыми окнами.
Потом Михей Зотыч принялся ругать мужиков — пшеничников, оренбургских казаков и башкир, — все пропились на самоварах и гибнут от прикачнувшейся легкой копеечки. А главное —
работать по-настоящему разучились: помажут сохой — вот и вся пахота. Не удобряют земли, не блюдут скотинку, и все так-то. С одной стороны — легкие
деньги, а с другой — своя лень подпирает.
Как же тут голоду не быть?
— Нужно быть сумасшедшим, чтобы не понимать такой простой вещи.
Деньги — то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных, — в них скрыта животворящая сила, и никто не имеет права скрывать эту силу.
Деньги должны
работать,
как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами.
Лопахин. Знаете, я встаю в пятом часу утра,
работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно
деньги свои и чужие, и я вижу,
какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять,
как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…
На эти
деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била мать, если он не приносил ей на шкалик или на косушку водки; Кострома копил
деньги, мечтая завести голубиную охоту; мать Чурки была больна, он старался
заработать как можно больше; Хаби тоже копил
деньги, собираясь ехать в город, где он родился и откуда его вывез дядя, вскоре по приезде в Нижний утонувший. Хаби забыл,
как называется город, помнил только, что он стоит на Каме, близко от Волги.
В прежнее время на помощь поселенцам отпускались каторжные и выдавались
деньги на наем плотников и покупку материалов, но этот порядок был оставлен на том основании, что «в результате,
как рассказывал мне один чиновник, получались лодыри; каторжные
работают, а поселенцы в это время в орлянку играют».
Заваленный делами, постоянно озабоченный приращением своего состояния, желчный, резкий, нетерпеливый, он не скупясь давал
деньги на учителей, гувернеров, на одежду и прочие нужды детей; но терпеть не мог,
как он выражался, нянчиться с писклятами, — да и некогда ему было нянчиться с ними: он
работал, возился с делами, спал мало, изредка играл в карты, опять
работал; он сам себя сравнивал с лошадью, запряженной в молотильную машину.
— А Ганька на что? Он грамотный и все разнесет по книгам… Мне уж надоело на Ястребова
работать: он на моей шкуре выезжает. Будет, насосался… А Кишкин задарма отдает сейчас Сиротку, потому
как она ему совсем не к рукам. Понял?.. Лучше всего в аренду взять. Платить ему двухгривенный с золотника. На оборот
денег добудем, и все
как по маслу пойдет. Уж я вот
как теперь все это дело знаю: наскрозь его прошел. Вся Кедровская дача у меня
как на ладонке…
Портовые грузчики, ломовики, дрогали, катали, подносчики кирпичей и землекопы до сих пор еще помнят,
какие суточные
деньги они
зарабатывали в это сумасшедшее лето.
Брали мы, правда, что брали — кто богу не грешен, царю не виноват? да ведь и то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да и дела не делать?
как возьмешь, оно и
работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела не видно, и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
Только Лозинскому очень скучно без жены, и потому он старался
работать как только можно, и первые
деньги отдал за тикет [Тикет (англ. — ticket) — билет.], который и посылает ей в этом письме.
— Не стоит? Хе-хе… А почему же именно я должен был потерять
деньги, а не кто-нибудь другой, третий, пятый, десятый? Конечно, десять рублей пустяки, но в них заключалась плата за квартиру, пища, одежда и пропой. Я теперь даже писать не могу… ей-богу!
Как начну, так мне и полезет в башку эта красная бумага: ведь я должен снова
заработать эти десять рублей, и у меня опускаются руки. И мне начинает казаться, что я их никогда не отработаю… Сколько бы ни написал, а красная бумага все-таки останется.
Старик шибко крепковат был на
деньги, завязывал их,
как говорится, в семь узлов; недаром,
как видели мы в свое время, откладывал он день ото дня, девять лет кряду, постройку новой избы, несмотря на просьбы жены и собственное убеждение, что старая изба того и смотри повалится всем на голову; недаром считал он каждый грош, клал двойчатки в кошель, соблюдал строжайший порядок в доме, не любил бражничества и на семидесятом году неутомимо
работал от зари до зари, чтобы только не нанимать лишнего батрака.
Войницкий. Двадцать пять лет я управлял этим имением,
работал, высылал тебе
деньги,
как самый добросовестный приказчик, и за все время ты ни разу не поблагодарил меня. Все время — и в молодости и теперь — я получал от тебя жалованья пятьсот рублей в год, — нищенские
деньги! — и ты ни разу не догадался прибавить мне хоть один рубль!
Жадов. Ничего… ничего… легко… легко… все легко на свете. Только надобно, чтоб не напоминало ничто! Это просто сделать! Это я сделаю… буду сторониться, прятаться от своих прежних товарищей… не буду ходить туда, где говорят про честность, про святость долга… целую неделю
работать, а в пятницу на субботу собирать разных Белогубовых и пьянствовать на наворованные
деньги,
как разбойники… да, да… А там и привыкнешь…
—
Денег он пропасть
зарабатывает какую!
Было второе марта. Накануне роздали рабочим жалованье, и они,
как и всегда, загуляли. После «получки» постоянно не
работают два, а то и три дня. Получив жалованье, рабочие в тот же день отправляются в город закупать там себе белье, одежду, обувь и расходятся по трактирам и питейным, где пропивают все, попадают в часть и приводятся оттуда на другой день. Большая же часть уже и не покупает ничего, зная, что это бесполезно, а пропивает
деньги, не выходя из казармы.
— Так… Так вот видишь ли,
какое мое положение. Жить с нею я не могу: это выше сил моих. Пока я с тобой, я вот и философствую и улыбаюсь, но дома я совершенно падаю духом. Мне до такой степени жутко, что если бы мне сказали, положим, что я обязан прожить с нею еще хоть один месяц, то я, кажется, пустил бы себе пулю в лоб. И в то же время разойтись с ней нельзя. Она одинока,
работать не умеет,
денег нет ни у меня, ни у нее… Куда она денется? К кому пойдет? Ничего не придумаешь… Ну вот, скажи: что делать?
Она будет жить где-нибудь в глуши,
работать и высылать Лаевскому «от неизвестного»
деньги, вышитые сорочки, табак и вернется к нему только в старости и в случае, если он опасно заболеет и понадобится ему сиделка. Когда в старости он узнает, по
каким причинам она отказалась быть его женой и оставила его, он оценит ее жертву и простит.
А из государского жалованья вычитали у них многие
деньги и хлеб, и с стенных и прибылых караулов по 40 и по 50 человек спускали и имали за то с человека по 4 и по 5 алтын, и по 2 гривны, и больше, а с недельных по 10 алтын, и по 4 гривны, и по полтине; жалованье же,
какое на те караулы шло, себе брали; а к себе на двор, кроме денщиков, многих брали в караул и работу
работать».
Он не мог поняты что же это,
как же? Люди
работают, гремят цепями дела, оглушая самих себя только для того, чтоб накопить
как можно больше
денег, а потом — жгут
деньги, бросают их горстями к ногам распутных женщин? И всё это большие, солидные люди, женатые, детные, хозяева огромных фабрик.
Чусовой; случайные гости на прииске — вороняки, т. е. переселенцы из Воронежской губернии, которые попали сюда, чтобы
заработать себе необходимые
деньги на далекий путь в Томскую губернию; несколько десятков башкир, два вогула и та специально приисковая рвань,
какую вы встретите на каждом прииске, на всем пространстве от Урала до Великого океана.
Все
работают как волы и все копят
деньги,
как жиды.
Тут только мельник в первый раз заметил,
какой Гаврило стал за год оборванный и несчастный. А все оттого, что у хозяина
заработает, у хозяина и пропьет;
денег от мельника давно уже не видал, а все забирал водкой. Подошел подсыпка вплоть к самому чорту, уперся сразу обеими ногами в гать и сказал...
«Я к вам, — говорит, — Домна Платоновна, с просьбой:
как бы мне
денег заработать, чтоб к мужу ехать».
Булычов. Самая настоящая! Это и есть правда. Я говорю прямо: мое дело —
деньги наживать, а мужиково — хлеб
работать, товары покупать. А
какая другая правда есть?
Маргаритов. Чужим горем живет он, чужими слезами. Мать, брат в поте лица
работают, а он пропивает их выстраданные копейки. Да
какие деньги у бедной семьи? Разве их на разврат хватит? Нет ли еще где бедных тружеников попроще? И тех обобрать, пусть они плачут да горе мычут. Что ему за дело до чужих слез! Ему веселье нужно. Дитя мое, поди ко мне, уйдем от них!
—
Какое награждение! из своего кармана. Говорит: уж ты, брат, пятый месяц
денег не получал; хочешь, возьми; спасибо, говорит, тебе, спасибо, доволен… ей-богу! не даром же ты мне, говорит,
работаешь — право! так и сказал. У меня слезы полились, Аркаша. Господи боже!
— И толкуют, слышь, они, матушка,
как добывать золотые
деньги… И снаряды у них припасены уж на то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге те плутовские
деньги только и
работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя, матушка, никому я не открывала… Сам чуть не плачет… Молви, говорит, Христа ради, матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела…
Вся христианская мораль в практическом ее приложении сводится к тому, чтобы считать всех братьями, со всеми быть равным, а для того, чтобы исполнить это, надо прежде всего перестать заставлять других
работать на себя, а при нашем устройстве мира — пользоваться
как можно менее работой, произведениями других, — тем, что приобретается за
деньги, —
как можно менее тратить
денег, жить
как можно проще.
— Очень даже хорошо, ваше благородие… По крайности, я вольный человек, и никто меня по здешним правам не смеет вдарить. Сам по себе господин… И
зарабатываю, слава богу! Вот за это самое занятие три доллара в день платят, а
как скоплю
денег, так я другим делом займусь. Очень я здесь доволен, ваше благородие; вот только по России иной раз заскучишь, так и полетел бы на родную сторону… Ну, да что делать… Нарушил присягу, так придется в американцах оставаться…
Горемыке-бурлáку
как деньгу на черный день
заработать?
Больше ничего не остается,
как всю эту мерзость разоблачить и пропечатать, над чем и я и еще многие думаем скоро
работать и издать в виде большого романа или драмы, но только нужны
деньги и осторожность, потому что Ванскок сильно вооружается, чтобы не выдавать никого.
Войницкий. Двадцать пять лет я управлял этим именьем,
работал, высылал
деньги,
как самый добросовестный приказчик, и за все время ты ни разу не поблагодарил меня! Все время, и в молодости и теперь, я получал от тебя жалованья пятьсот рублей в год — нищенские
деньги! — и ты ни разу не догадался прибавить мне хоть один рубль!
Мне судьбою предназначено одно: жить смирно и тихо, никуда не суясь, не имея никаких серьезных жизненных задач, — жить,
как живут все кругом: так или иначе
зарабатывать деньги, клясть труд, которым я живу, плодить детей и играть по вечерам в винт.
— Слушай, ты! — крикнул он своим грубым голосом, — не глупи! Домой ты не пойдешь, a останешься у меня, в моей труппе, благо она не велика,
как сама видишь. Я научу тебя всяким штукам, а ты мне поможешь
зарабатывать деньги,
как Петька, Роза и Андрей. Вот тебе мое последнее слово.
— Да добро бы еще хлеб-то этот был бы! А то ведь сам все болеет, ничего не
зарабатывает; везде в долгу,
как в шелку, никто уж больше верить не хочет. А обедать ему давай, чтоб был обед! Где же я возьму? Сам
денег не дает и мне
работать не позволяет.
— Говорит мне: то-то дура я была! Замужем жила, ни о чем не думала. Ничего я не умею, ничему не учена…
Как жить теперь? Хорошо бы кройке научиться, — на Вознесенском пятнадцать рублей берут за обучение, в три месяца обучают. С кройкой всегда
деньги заработаешь. А где теперь учиться? О том только и думаешь, чтоб с голоду не помереть.
— Дело не в
деньгах, а в равноправенстве. Женщина должна быть равна мужчине, свободна. Она такой же человек,
как и мужчина. А для этого она должна быть умна, иначе мужчина никогда не захочет смотреть на нее,
как на товарища. Вот у нас девушки
работают в мастерской, — разве я могу признать в них товарищей, раз что у них нет ни гордости, ни ума, ни стыда?
Как они могут постоять за свои права? А Елизавету Алексеевну я всегда буду уважать, все равно, что моего товарища.
—
Как вам это понравится! — воскликнула Александра Михайловна. — Дома гроша нет, сам не
работает, а пришли ему два рубля с этим оборванцем! Это тот самый оборванец, которому он пальто свое отдал, — я сразу поняла. Мало пальта показалось, еще
деньгами хочет его наградить, — богач
какой! Пускай свой ребенок с голоду помирает, — оборванцы-пьянчужки ему милее!
—
Как же это мне быть теперь? — в печальном недоумении спросила Александра Михайловна, — девять-десять рублей
заработаешь в месяц, что же это? Разве на такие
деньги проживешь с ребенком?
— Они сегодня с мужем вместе пьянствовали в «Сербии». Не хватало им
денег на коньяк, — пришел муж, меня избил до полусмерти и все, все
деньги отобрал, ни гроша в доме не оставил. А вы ведь знаете,
какой он теперь больной, много ли и всего-то выработает!.. Чем же жить? Сколько раз я ему говорила, просила, — пусть позволит хоть что-нибудь делать, хоть где-нибудь
работать, все-таки же лучше, нет!
У него спиралось дыхание от злобы и бешенства: ему, Андрею Ивановичу,
как нищему, приходится ждать милости от Александры Михайловны! Захотелось чего, — покланяйся раньше, попроси, а она еще подумает, дать ли.
Как же, теперь она
зарабатывает деньги, ей и власть, и все. До чего ему пришлось дожить! И до чего вообще он опустился, в
какой норе живет,
как плохо одет, — настоящий ночлежник! А Ляхов, виновник всего этого, счастлив и весел, и товарищи все счастливы, и никому до него нет дела.
— А вот
как у меня-то, — вяло продолжала Александра Михайловна, — живи,
как крепостная, на все из чужих рук смотри. Муж мой сам
денег мало
зарабатывает; что
заработает, сейчас пропьет. Я его уж
как просила, чтобы он мне позволил
работать, — нет! Хочет, чтоб я его хлеб ела.